Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]
Туча, черная, зловещая, теперь закрыла небо от края до края. Казалось, присматривалась, как удобнее обрушиться на Клавдию, и опускалась все ниже и ниже. Уже не видно леса, уже тянется косматый хвост хищной тучи по дальним полям.
Стало сумрачно. Глухо.
В воздухе свинцовая тяжесть. Она теснит дыхание.
Кругом ни единой живой души.
Одна!.. Одна во всем поле…
Жутко… Убежать в зернохранилище, накрыться с головой жакеткой, забиться в угол.
А хлеб?
Пусть пропадает?..
Рассекая темные воздушные бездны, заполыхали молнии. Тотчас же загрохотал гром. Словно рядом обрушилась каменная гора.
Ослепленная молнией, Клавдия выронила лопату, потянулась за ней и упала ничком. Подняла голову, синее пламя полоснуло по глазам. Гром нарастал. Рушилась громада гор. Лежать бы так, не отрываясь от теплого зерна.
Ох, как грохочет! Мама родная! Убьет еще молния! Не дай бог, убьет!
Усилием воли заставила себя подняться. Схватила лопату и с какой-то яростью принялась сгребать зерно. Только закрывала на секунду глаза при каждой вспышке молнии да вздрагивала при раскатах грома, но лопату из рук не выпускала.
Со звоном упали первые, редкие капли. «Уж погодил бы маленечко», — попросила Клавдия. Рассыпанного зерна оставалось немного.
Стремительно, с шумом надвигалась стеклянная стена.
Ударилась о землю и рассыпалась в мелкие осколки.
Дождь лил и лил, набирая силу. Не видать полей, дождь затуманил их. Он хлестал холодными полосами лицо, руки, плечи и спину. Промокшая до нитки одежда затрудняла движения. Набрякла от воды лопата, будто пудовая гиря.
«Ничего, еще немножечко», — уговаривала себя Клавдия.
Заметила желобок. И откуда он взялся? По желобку зерно ручейком утекало в канавку, уже наполненную мутной водой. Как же быть? Стащила с себя жакетку, заткнула ею желобок, сбегала в зернохранилище, принесла кирпичи, чтобы не смыло водой, придавила ими жакетку.
Когда подошла грузовая машина с колхозницами и Марья, тяжело дыша, первая подбежала к Клавдии, та стояла и отжимала платок. Марья, недоумевая, переводила взгляд с Клавдии на конусообразную гору зерна.
— Ты что это? Как это? — растерянно спросила бригадир. — Все сама?
— Сама!
Теперь, когда перестала работать, шевелиться, Клавдию начало знобить.
— Ой, Клавушка! — только и могла проговорить Марья.
Она сняла с себя жакет и набросила его на Клавдию. Обняв ее за плечи, бригадир крикнула колхозницам, тащившим брезент:
— Бабоньки, вы тут управляйтесь, а я сейчас…
Марья привела Клавдию в зернохранилище и скомандовала:
— Снимай все и отожми, а то простынешь.
Было приятно подчиниться заботливому тону подруги. Но руки — то ли от холода, то ли от усталости — не слушались. Марья принялась помогать ей.
Одна за другой в зернохранилище вбегали женщины. Появился и Никодимушка. Клавдия поспешно прикрыла обнаженные руки и плечи.
— А ты, девонька, меня не стесняйся. Определенно, — проговорил старик. — Это я к чему? Я уж теперь, почитай, вовсе и не мужик, вроде уж баба.
— Не притворяйся, — засмеялась Ольга. — Коли борода растет, стало быть, не баба.
Никодимушка присел у дверей на корточки и полез за кисетом.
— Борода — она вовсе не признак. Раньше-то бритый ходил, через три-четыре дня брился. А тут такое, значит, дело вышло. Начала она, борода-то, с перепугу у меня расти. Иду это я, значит, лесом…
— Ты лучше скажи, — перебила его Марья, — хорошо ли хлеб прикрыли?
— А как же, — отозвался Никодимушка. — Все в наилучшем виде. А ты бы, Марья Власьевна, сказала бы от всего общества спасибо Клавдии Ивановне за спасение, значит, колхозного хлеба. — Последние слова старик произнес несколько торжественно.
Бригадир ласково взглянула на Клавдию.
— Скажем, и не где-нибудь, а на колхозном собрании. Так я думаю, женщины?
— За такое дело не грех и в ножки поклониться, — это сказала Зинаида, которая бросала ей когда-то вдогонку: «Баба с возу, кобыле легче». Ее голос показался не таким уж трескучим.
Клавдия испугалась: еще разревется, как девчонка, на глазах у всех.
Ольга стащила с себя чулки и, подавая их, сказала:
— В чулках самый главный фасон. Ногам тепло — и брюху тепло, так все модные дамочки говорят, сама слышала.
— Ты водкой на ночь натрись, — посоветовала Полина.
— Зачем зря добро переводить, — вмешался Никодимушка. — Ты, девонька, их не слушай. Ты меня послушай. Я это к чему? Ты водочку, конешным делом, выпей, а бутылочкой натрись. Водочка — она силу имеет. От нее всякая микроба к черту сдохнет. — Никодимушка подмигнул красным слезящимся глазом. Он бы и еще поговорил, но Марья решительно заявила, что отправит Клавдию домой.
— Ты сегодня и за себя и за нас отработала. Ольга, ступай скажи шоферу — пусть подождет.
Клавдия долго сдерживалась, но больше не могла. Припав к плечу Марьи, она громко всхлипнула.
— Ну, будет тебе, будет, чего уж, — Марья обняла Клавдию за плечи и, крепко прижав к себе, покачала из стороны в сторону, как это делают матери, когда хотят успокоить ребенка.
До чего же теплая вода в реке после грозы. Как парное молоко. Руки ласкает.
«А ведь лето, считай, прошло, — подумала Клавдия, — последние теплые денечки… Скоро осень…»
Сняв с головы паутину, что зацепилась за волосы, когда пробиралась сквозь кусты, она усмехнулась и покачала головой. Сегодня, причесываясь, вырвала седой волос.
Видать, всему свое время. Вон и на зеленой раките нет-нет да и промелькнет желтый лист, и трава у берега словно выгорела, повяла: и луга, что совсем еще недавно радовали глаз своим разнотравьем, теперь побурели. Вон и поле, что раскинулось за рекой, по склону холма, ощетинилось жнивьем. Все приметы осени. Там — стога, там — вороха хлеба.
Хороша пора бабье лето, эти последние, погожие денечки! Может, потому они и дороги так, что последние?
Скоро осень. Тогда уже не будет охоты вот так прохлаждаться у реки. Скоро задождит, задуют холодющие ветры.
Что же… к тому и идет…
А как оно, это бабье лето, для ее бабьей жизни обернется? Хоть и прошла, отыграла молодость, а вот старости она, Клавдия, пока еще не чувствует. Сегодня одна вон какую гору зерна своротила! Хватит у нее еще силы… Эх, суметь бы по-доброму прожить последние, ясные денечки своего бабьего лета. Матвей еще узнает… и люди еще узнают…
Клавдия так и не додумала, о чем Матвей и люди узнают.
Она стояла на дощатых желтых подмостках. Под ними вода чистая, прозрачная. Видны мытые-перемытые разнопестрые камушки-голышки. А на другом берегу, где низко склонились над рекой круглые кусты ракит, — речная гладь темно-зеленого бутылочного цвета. Лениво течет река. Тишина вокруг… Тишина… Ничто не напоминает отшумевшую в полдень бурю. Разве что маленькая тающая тучка на ярко-синем, умытом грозой небе да сломанная ветка рябины. Несет ветку течение бог весть куда, колыхает на воде тронутые багрянцем резные листья.
Солнце скрылось за синей кромкой леса. Последний луч пробежал по мокрым кустам ракит и скользнул в реку. На миг вспыхнули огнем листья рябины. Вспыхнули и погасли.
Клавдия проводила взглядом ветку и подумала: «Вот и я, как эта ветка, отломилась от своего дерева. Искала себе каменную стену. А видать, всю жизнь за чужой спиной, хоть и за мужниной, не просидишь».
Она смотрела невидящими глазами на воду и улыбалась, а по лицу ее текли слезы.
Вернувшись домой, не легла в постель, как ей советовали женщины, не стала натираться водкой и пить малину, а принялась за домашние дела.
Она испытывала состояние, подобное тому, какое испытывает человек после тяжелой болезни. Он радуется, что ходит по земле, что ноги и руки послушны ему. Он радуется солнцу, деревьям, вольному воздуху. Это для него плывут облака по небу, для него свистят птицы на деревьях, для него цветут цветы, течет река, это для него так много дорог нехоженых и дел несделанных. И все это называется одним прекрасным словом — жизнь. И в этой жизни она, Клавдия, что-то делает. И люди за ее дела говорят ей спасибо.
Все, мимо чего проходила, не замечая, что прежде казалось таким обыденным, скучным, вдруг заиграло новыми красками.
Вот с детства полоскала в реке белье. Ничего особенного! Работа как работа!
Клавдия с наслаждением ударяла полотенцем по воде, смотрела, как брызги летят, как расходятся круги до самой зеленой, бутылочной глади у другого берега. Приятно ощущать упругую силу в руках.
Развешивая белье, замурлыкала себе под нос. Подумала: «Чего это я сегодня распелась? А чего же не петь, когда на душе поется».
Бегала из хаты во двор, со двора в огород, не чувствуя усталости. Почему-то казалось, что именно сегодня должен прийти Матвей. И она не удивилась, когда в сумерках увидела у калитки его кряжистую, немного сутулую фигуру.
